|
Б И Б Л И О Т Е К А
| |
| Lucrecija | Дата: Пятница, 11.10.2013, 21:42 | Сообщение # 141 |
Группа: Администраторы
Сообщений: 824
Статус: Offline
| ПАПУШЕ
(Памяти поэта Брониславы Вайс)
Стих, рождённый кочевьем,
у костра, за весельем,
ворожбою и зельем -
чувства бурный поток,
вдохновлённый мечтою,
хрупкой женской душою,
в странствиях, на постое,
пылью, ветром дорог...
Знай, творец простодушный:
ты - свободный - не нужен!
Тем, кто сердцу послушен,
уготован исход.
Коль не жил под диктовку -
есть кому со сноровкой
репортёрской уловкой
цепко взять в оборот,
вольный стих, как агитку,
в ход пустив под накидкой
"К новой жизни!" - и пыткой
скручен мозг: боль и бред...
Так, в плену у навета
и "молвой оклеветан",
скрыт надёжно от света,
погибает Поэт.
Зинаида Коннан
6 октября 2013
Будьте благословенны! Лукреция Альба
|
| |
| |
| Lucrecija | Дата: Среда, 16.10.2013, 23:48 | Сообщение # 142 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 824
Статус: Offline
| ИВАН ИЛЬИН
Иван Дмитриевич Ильин - петербургский историк, писатель, организатор рыцарских турниров и реконструкций исторических сражений. Познакомились мы с ним в нашей литературно-музыкальной студии "Рунеж". В разговоре выяснилось, что Иван Дмитриевич, оказывается, дружил с моим дедушкой - сблизились на почве охотничьего собаководства. Вчера по радио "Россия" была передача с участием Ивана Ильина, и я впервые услышала главу из романа "Дорога длиною в жизнь", в которой автор с большой любовью рассказывает о своих встречах с цыганами в Пушкиногорье и дружбе с баро Богданом.
ИЗ РОМАНА "ДОРОГА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ"
МОЯ ССЫЛКА К ПУШКИНУ
Если про кого-то говорят, что его послали в «Места не столь отдалённые», то, на самом деле, подразумевается, что места эти, как раз наоборот, весьма и весьма отдалённые. Где-нибудь на Воркуте, Колыме и прочих «курортах» сталинских Гулагов. А вот Александра Сергеевича Пушкина, когда-то сослали в места, действительно, не столь отдалённые. От его Михайловского в Псковской губернии до Санкт-Петербурга можно было доехать на хороших лошадях за три дня, а на перекладных и того быстрее.
Но меня, слава Богу, за мои «художества» в Череменецком монастыре (См. предыдущую главу романа напечатанную в журнале «Золотое слово» и называющуюся «Череменец»), сослали не на Воркуту, а в Пушкинский заповедник Псковской области. После того, как мы с Сергеем Разумовским устроили в Череменецком монастыре несколько розыгрышей, главным из которых было воровство портрета Сталина, туристское начальство решило, что вместе мы слишком опасны. Сергея оставили в Череменце, а меня, отправили в ссылку, как можно дальше от Ленинграда. А в то время, самой дальней турбазой нашего Ленинградского областного Совета по Туризму была Пушкиногорская турбаза в Псковской области. То есть сослали меня в Пушкинский заповедник.
Пушкин это устоявшийся эталон нашей культуры. Абсолютная аксиома, где невозможна никакая отсебятина. Пушкин и его творчество – это вам не Сталин, культ личности которого Никита Хрущёв уже разоблачил на XXII Съезде. Тут никаких сомнений или разночтений. Тем более, что в то время директором заповедника ещё работал Семён Степанович Гейченко. Как я узнал уже потом, его специально предупредили о моём «специфическом» характере и посоветовали за мной присматривать, а также и притормаживать мой излишний энтузиазм. Но я работал не в Заповеднике, а на турбазе в деревне Воронич и в прямом подчинении у Гейченко не был. Ну, а то, что я знаю на память много стихов Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, Симонова и даже Надсона, это начальству было хорошо известно. Я был, что называется, «ценный кадр» для работы в Заповеднике, и просто так, выгнать меня было бы нерентабельно.
Современную большую турбазу со штатом больше двадцати методистов и экскурсоводов, очень научных и очень «наученных» построили только через несколько лет. Это советское учреждение пушкинского политпросвета, с большим сарказмом описал через несколько лет, Сергей Довлатов в своей повести «Заповедник».
А тогда Пушкиногорская турбаза работала только в летнее время и занимала помещение маленькой сельской школы в деревне Воронич. Автобус от города Острова ходил только до райцентра Пушкинские горы, а до деревни Воронич, надо было, ещё пять километров тащиться пешедралом с огромным рюкзаком. Типичное здание сельской школы я нашёл сразу, даже и спрашивать ни у кого не было нужды. С крыльца высокий морщинистый мужчина лет сорока в рабочей спецовке, но при ярком галстуке, что-то сердито и нравоучительно выговаривал понурому старичку в пенсне. Я решил, что такие директивы может выдавать только сам директор, посмотрел на бумажку, выданную в Совете по Туризму, и представился мужчине в галстуке, назвав его по имени и отчеству. Он действительно оказался директором школы и, одновременно, турбазы. Звали его Сергей Сергеич. Директор сунул моё направление в карман спецовки и сказал:
– Школа маленькая. В классах будут жить туристы, В учительской оборудуем туркабинет, а для инструкторов я снял комнаты у местных жителей. Вот иди к конюху дяде Ване Сиротину, отдай мою записку и живи у него. Сперва получи у завхоза раскладушку и спальный мешок. Ну, не стой тут, а иди к конюху. Завтра к девяти на работу.
Завхозом оказался старичок в пенсне. Раскладушку со склада я взял, а спальный мешок у меня был свой. Конюх жил на другом конце деревни. По пути все деревенские жители со мной здоровались и подшучивали над тем, как я нёс и рюкзак и раскладушку. Большой дом конюха я угадал ещё издали по тому, что около него стояло две телеги, сани и ещё какие-то лошадиные припряжки, поломанные бороны и плуги. На крыльце сидел очень плечистый небритый мужик лет под шестьдесят в зимнем треухе и чинил хомут. Я поздоровался, прислонил к крыльцу раскладушку, снял рюкзак, сел рядом с хозяином и сказал, что меня прислал директор школы на жительство.
– А у тебя, нет ли бумажки на самокрутку? – Спросил хозяин, доставая кисет.
Я отдал ему бумажку директора о том, что, он направляет меня проживать к кузнецу Сиротину Ивану Ивановичу. Дядя Ваня отложил хомут, не читая, свернул из директорского документа с печатью козью ножку, набил её махрой, раскурил и, только потом, поздоровался. Помолчали. Дядя Ваня пару раз пыхнул дымом, покашлял и, показывая на кучу чурбаков у забора, спросил:
– Дрова колоть умеешь?
Вместо ответа, я пошёл к чурбакам, подобрал валявшийся рядом колун и стал колоть. Колун был хороший, насажанный на длинное рябиновое топорище, с оттянутым в кузнице лезвием. Даже сучковатые чурбаны разлетались с первого хлесткого, и чуть косого, удара. Дядя Ваня посмотрел, как я колю дрова, как поворачиваю чурбаны сучками под удар колуна, докурил козью ножку, не спеша подошёл ко мне, ещё раз пожал руку и сказал:
– Ладно, свой ты мужик, справный. Городской в первом же чурбане колун бы завязил, а с тобой будем жить дружно – ты парень рукастый. Пошли в дом.
Семья, как раз садилась за стол обедать. Меня тоже пригласили. Я помыл руки, перекрестился в красный угол на образа и тоже сел на лавку к столу. У дяди Вани было трое детей. Старший Василий уже отслужил армию, работал трактористом и уже начал рубить избу для своей будущей семьи, хотя невесты ещё не было. Младший Гриша в армию только собирался, но учился у своего брата водить трактор, так как мечтал попасть в танкисты. Младшая дочь Ольга ещё доучивалась в школе. Хозяйка баба Настя вела домашнее хозяйство. Она любила поговорить и, вот от неё-то, я и узнавал все семейные подробности.
Дядя Ваня во время немецкой оккупации партизанил на железной дороге около города Острова. Немецкие поезда под откос спускал. А сам-то первый раз в жизни ездил на поезде уже после войны в Москву ордена получать. А в доме Сиротиных, во время оккупации, жило несколько немцев, Баба Настя, вместе с детьми жила в коровнике. Корову немцы не тронули. Наверное, пожалели детей. Сосед, бывший член правления колхоза, сохранил печать и выдал бабе Насте справку о том, что её мужа перед войной насильно завербовали на лесозаготовки в Сибирь. Немцы семью бабы Насти считали пострадавшей от коммунистов и не обижали.
Переоборудование школы в турбазу дело не сложное, если есть, кому работать. Но учителя ушли в отпуск. Да и вообще, это не их дело. Хотя не все работники ушли на каникулы. Школа была интернатом, а потому при ней была столовая, спальни, кастелянша и прочее. Работники интерната в отпуск не ушли, но детские кровати надо было менять на взрослые, парты выносить и прятать в сарай, и ещё многое, многое. Работали с девяти утра до десяти вечера и всё равно не успевали сделать всё к заезду первой смены туристов. Столовая без туристов не работала, а повариха, посудомойка и официантки стали малярами и чернорабочими. Все питались кое-как. Меня кормили у дяди Вани. Когда я приходил поздно, то на подоконнике в моей комнатушке стояла глиняная крынка с молоком и миска с варевом. На крышке кусок деревенского хлеба. По утрам баба Настя безоговорочно сажала меня за общий стол. Кормила кашей, яичницей, творогом, сметаной, парным молоком и всякой зеленью с сада и огорода. Дополнительную плату за харчи хозяева брать наотрез отказались и даже обиделись, когда я предложил деньги.
Приехал второй инструктор Борис Кузин. Мы с ним чинили лодки, поправляли причал на речке Сороти, поломанный весенним ледоходом, и проверяли турснаряжение. До приезда первых туристов было ещё две недели, и директор выдал мне из школьной библиотеки несколько книг Пушкина и о Пушкине. Кое-какие методички дал Гейченко. Но на читку не хватало времени. Туристские путёвки были на двадцать дней. Из каждого заезда надо будет набирать группу человек в двадцать пять, которые, кроме стихов и экскурсий, захотят совместить Пушкина с природой, и на двенадцать дней сходить на лодках в поход по рекам Сороти или Великой. На Пушкина им останется дней по шесть, так как к походу надо будет готовиться – учиться грести, получать продукты и снаряжение.
Ну вот, туристы и приехали. Старые и молодые, поэтически настроенные и, «слегка навеселе». Женщин раза в три больше и они были раза в три разговорчивее. Раньше я работал на спортивных турбазах, а теперь только одна десятая часть прибывших пойдёт в поход на лодках. Да и тех надо уговаривать. Всех оставить на турбазе нельзя – не хватает спальных мест в школьных классах. Своего автобуса у турбазы нет. В Михайловское, Петровское, Тригорский парк, на Савкину горку и в Святогорский монастырь к могиле Пушкина ходили пешком. Инструктор по пути должен рассказывать что-то про то, как здесь гулял Александр Сергеевич и читать пушкинские стихи в тех местах, где они, якобы, были написаны. Конечно, первое время я носил в карманах шпаргалки и бессовестно ими пользовался, изображая знатока пушкинской поэзии. Но память у меня была хорошая и надобность в шпаргалках вскоре отпала. На местах настоящих экскурсионных объектов дежурили настоящие профессиональные экскурсоводы, обученные самим Семёном Степановичем Гейченко. Пока шла экскурсия, я мог отдохнуть, где-нибудь в тенёчке и почитать постороннюю книгу. Туристы отдельными небольшими группами должны были по очереди обойти все, полагающиеся по программе обслуживания, памятные пушкинские места.
А мы с Борисом ходили и водили, ходили и водили, ходили и водили. И мне это очень скоро надоело ходить по одним и тем же местам, слушать одно и тоже из уст одних и тех же экскурсоводов. Я даже чуть не взбунтовался, но выручила жадность Бориса. Он наловчился фотографировать туристов во время экскурсий. По ночам проявлял плёнки и печатал фотографии. На следующий день Борис около столовой уже торговал готовыми фото. Я не спрашивал у Борьки, сколько он зарабатывает, но доход, очевидно, у него был хороший. Могли, конечно, пришить дело о «нетрудовых доходах», как это полагалось в совковое время, но Борька подпаивал водкой местного милиционера из Пушгор и сумел этим подстраховаться.
А я стал из каждого заезда собирать группу для похода на лодках. Дело для меня, инструктора водного туризма, было привычное. Правда, Сороть или даже Великая, это не Вуокса, но и тут были свои красоты и интересы. В поход соглашались идти туристы помоложе, которые хотели совместить Пушкина с лодками, кострами и палатками. Но публика всё же, была не туристская, а поэтическая. У костра пели, читали стихи, рисовали. Трудно было с вёслами, пилой и топором. С костром и приготовлением пищи на всю группу было ещё труднее. Интеллигенция к ручному труду была совсем не приспособлена. Некоторых даже приходилось учить, как чистить картошку. А мне в походе бывало уже не до стихов. В первый поход пошли вверх по Сороти к городу Новоржеву. Пошли ради коротенького пушкинского стиха:
Есть на свете город Луга
Петербургского округа.
Хуже не было б сего
Городишки на примете,
Кабы не было на свете
Новоржева моего!
Уж очень нам захотелось посмотреть этот самый захудалый на свете, по мнению Пушкина, городишко. Со времени основания в 1777 году река Сороть отошла от Новоржева на несколько километров. Через реку хороший мост и асфальтовое шоссе к Новоржеву. Подтверждением пушкинского стиха оказалось то, что хороший асфальт был только до города, а через город шла разбитая, вся в рытвинах и лужах грунтовая дорога, а потом опять асфальт. У города на асфальт денег не было. Во время войны деревянный Новоржев почти весь сгорел. Несколько случайно уцелевших домишек-развалюшек поражали великолепием остатков деревянной резьбы. До революции в Новоржеве было шесть церквей, но теперь все разрушены. Из каменных зданий сохранилась только тюрьма. Но тюрьма и при социализме оказалась очень нужной.
Главное богатство Новоржева – лён. Главное предприятие – фабрика по переработке льна. Где работают и чем живут остальные жители непонятно. Хотя город всегда был маленьким. И сейчас его население меньше четырёх тысяч. А в книжном магазине книги - «мечта спекулянта». Я накупил половину рюкзака дефицитных в Ленинграде книг.
Когда возвращались к реке от Новоржева, нас обогнал обоз цыганского табора. Несколько длинных телег, крытых старой парусиной, натянутой на деревянные дуги. Из этих кибиток выглядывали женщины и дети. Весело смеялись над глупыми пешеходами с большими рюкзаками. За задней телегой тащились две пёстрые коровы. Отдельно несколько мальчишек с кнутами гнали небольшое стадо коз. Проехали цыгане мимо нас с песнями и шутками.
Вернулись в лагерь. У дежурных, охранявших лодки, уже был готов борщ, картошка с жареными грибами и, к чаю, свежая земляника со сгущёнкой. Дежурные восторженно рассказывают, что цыгане встали лагерем поблизости. Звали нас вечером к их костру в гости. У цыган три гитары и скрипка. Обещали песни и танцы. У наших тоже две гитары, но идти к цыганам стесняются, а может даже и трусят. Проспорили часа два, а потом принарядились, взяли несколько бутылок портвейна, купленного в Новоржеве, конфет для ребятишек и пошли. Любопытство оказалось сильнее всего остального. Так как цыганский табор был тоже на берегу, то пошли на лодках. Идти оказалось совсем недалеко.
Очевидно, что цыгане не выбирали, а давно знали хорошее место для табора на берегу Сороти. Оно было, красивее, удобнее и спокойнее, чем наше место около моста. Горел большой общий костёр, но каждая семья готовила себе еду отдельно. На рогульках лежали жерди с котлами, висевшими над общим костром. Все стали нас угощать, нахваливая именно своё варево. А мы не знали куда девать, принесённые бутылки с портвейном. Нам говорили: «Спасибо», но пить оказывались. В то время цыгане ещё жили по своим древним традициям и считали, что пить без причины неприлично.
Мы расселись вокруг костра вперемежку с цыганами. Кто к кому ближе сидел, у тех мы понемножку и угостились. Ну, а конфеты детей, конечно, обрадовали. Так как мы были гостями табора, то не было никакого попрошайничества.
На большой поляне, ближе к лесу, в ряд стояли цыганские то ли телеги, то ли кибитки – я не знал, как их правильно называть. Паслись стреноженные кони, а козы были привязаны к колышкам. Дети с таким любопытством смотрели на наши лодки, что я догадался предложить покатать на них всех ребят. Детей оказалось значительно больше, чем мест в лодках. Началась толкотня и споры. Пожилой цыган с седой окладистой бородой, что-то негромко, но строго сказал по-цыгански, и всё стихло. Дети отошли от лодок, а молодой цыган отложил скрипку и стал поимённо приглашать ребят в каждую лодку, где на вёслах уже сидели туристы. Я понял, что команду дал боро – то есть хозяин табора. Я подошел к нему, мы познакомились с боро Богданом и сели рядом.
Наша первая красавица художница Наташа сидела в сторонке на раскладном стульчике и, держа на коленях толстый альбом, всё рисовала, рисовала и рисовала. Потом я сделал фотокопии с альбома, который сделала Наташа с этих эскизов, но они сгорели во время пожара на севере, хотя это уже совсем другая история.
Детей отправили спать и часа два мы с цыганами по очереди пели. Наши пели что-то из репертуара Галича и Окуджавы. Цыгане пели, в основном, романсы, а потом спели и пару песен на своём языке. Ни танцев, ни плясок не было. Все были уставшие. Мы ходили пешком в Новоржев, а цыгане несколько дней работали в Новоржеве по домам. Делали много кузнечной работы. На одной из телег у них была походная кузница – горн, наковальня, меха, а на другой телеге всякий железный хлам, из которого можно было сковать всё, что угодно. Делали и плотницкие и печные работы. Цыгане этого табора умели делать всё. У женщин было походное швейное ателье: две ножные швейные машинки «Зингер», на которых они шили сарафаны, юбки и прочую женскую одежду.
На прощанье мы с баро Богданом, не глядя, поменялись часами. Я знал об этом цыганском обычае и не удивился предложению боро Богдана. Это был знак уважения и дружбы.
Утром пошёл моросящий дождь, но нас поджимало время окончания срока путёвок, мы собрали палатки, и пошли вниз по Сороти обратно к турбазе. В цыганском лагере все ещё спали, и мы попрощались только с мокрыми лошадьми.
Туристы отдыхали после похода, а я пошёл к Гейченко расспрашивать про цыган. Семён Степанович знал этот табор и знал боро Богдана. Во время войны немцы безжалостно уничтожали цыган только за то, что они цыгане. Спрятаться цыганам было негде. Во всех деревнях были полицаи, сразу доносившие гестаповцам о появлении цыган. В партизаны цыгане идти не могли по своим убеждениям. Их закон говорит, что жизнь человеку даётся Богом и только Бог вправе её отнять. Ну, не может, настоящий цыган, соблюдающий обычаи своего народа, пойти на такой грех, как убийство. По юридической статистике за многие десятилетия перед революцией, осуждёние цыган за убийство было очень большой редкостью.
Во время Отечественной войны многие таборы были совсем уничтожены немцами, а от других осталось всего по несколько человек. Погибла и вся семья боро Богдана. Сейчас табор боро Богдана состоит из остатков четырёх разных таборов. Уживаются трудно, так как таборы живут многолетними традициями и уважением к своим предкам. А в таборе боро Богдана у всех предки разные. Разная и специализация: кузнецы, лошадники, печники, плотники, артисты, торговцы, гадальщицы. Но все работают и как-то уживаются. Боро их держит в строгости и ссор не допускает. Сам он тоже женился на вдове с тремя детьми, и в новой семье уже родилось ещё два сына. В общем, живут по своим цыганским законам. За лето мы ещё несколько раз встречались с табором боро Богдана. Всегда старались устроить совместные костры, и каждый раз они проходили всё интереснее. Цыгане считали туристов почти за таких же кочевников, как и они сами. Туристы были разные, а инструктор всегда я. Вот я и подружился с боро Богданом, хотя он был намного старше меня.
Из первого похода мы вернулись, как раз к празднику 167-го дня рождения Пушкина. Очевидно, что продолжительность путёвок первой группы была специально немного сокращена, чтобы освободить места для многочисленных гостей на праздник дня рождения Пушкина. Вот тут мы и увидели, что на самом деле означает избитая фраза «Всенародное гулянье». Любит русский народ праздники. Православные праздники были, как бы под запретом, а уж в день рождения Пушкина можно было, без всяких запретов, разгуляться во всю удаль русской души.
По православным обычаям раньше у каждого города или монастыря были свои местночтимые святые и их иконы. Но в советский период даже святыни общероссийские были в забвении или в запрещении. Вот так и получилось, что для местных жителей Пушкиногорского района, Александр Сергеевич Пушкин стал как бы символом местночтимого святого.
Святогорский монастырь, около которого находится могила А.С. Пушкина был музеем, а древние иконы Одигитрия Святогорская, явленная при Иване Грозном, Феодоровская и Серафима Саровского были перенесены в действующую приходскую церковь иконы Казанской Божией Матери.
Праздник дня рождения А.С. Пушкина сам собой разделился на официальный и народный. Официальный праздник проводили в Михайловском. Построили сцену и трибуну. Поставили скамейки для гостей. Понаехали автобусы с важными партийными и административными чиновниками. Приехали учёные пушкинисты. Ну, и артисты тоже, конечно, приехали. С трибуны говорили речи торжественные и научные. Был большой концерт. Потом была «неофициальная часть программы», после которой важных гостей под ручки разводили по местам отдыха. Нас с Борисом на официальный праздник не пригласили. Гостей принимали штатные работники Заповедника, а мы были турбазовские. Я хотел пойти на концерт, но баба Настя сказала: «Где на концерт – там и на банкет, а там и без вас, сопливых, будет скользко». Но Борька ходил фотографировать. Потом фото продал в местную газету.
За обедом, накануне дня рождения Пушкина, баба Настя сказала, что ужина не будет, а мы будем молиться и говеть. Завтра едем в Казанскую церковь на исповедь, службу и причастие. Дядя Ваня, ещё с вечера, накидал в длинную телегу старого сена и прикрыл его какой-то брезентухой. На рассвете мы все уселись на телегу бочком, свесив ноги, и поехали в Пушгоры. Ещё и соседскую семью с собой взяли.
Приехали немного раньше начала службы. У моих хозяев оказалось в церкви много знакомых. Советская власть так и не сумела полностью искоренить православную веру в псковской глубинке. Здоровались перед церковной службой по православному обычаю с троекратным объятием и поцелуями.
В приходской церкви Казанской иконы Божией матери служба никогда не прекращалась. Вместо купола церковь была увенчана двойным рубленым восьмигранником, но над алтарём шатровая маковка с луковичкой. После закрытия Святогорского монастыря, в Казанскую церковь перенесли чтимые иконы Одигитрию Вороничскую, Фёеодоровскую и Серафима Саровского.
На исповедь была длинная очередь, хотя исповедовали сразу два священника, но мы были одними из первых.
Отстояли службу, причастились и поставили перед иконами свечи за упокой невинно убиенного раба Божия Александра. У могилы Пушкина тоже поставили свечи и положили цветы. Официальные гости возлагали только венки и цветы, без свечей.
Дома разговелись церковными просвирками и хорошо потрапезничали вместе с соседями и с самогоном. Вспоминали пастушка Тимофея из нашей деревни Воронич, которому явилась икона Одигитрия во времена Ивана Грозного. Я читал стихи Пушкина. Всем моё чтение понравилось, и слушали хорошо. Пушкин это для интеллигенции великий поэт – Пушкин. А для малограмотных деревенских, но русских людей, он тоже свой и родной земляк Пушкин! Особенно, если они, как и их предки живут в Ворониче, между Михайловским и Тригорским, напротив Савкиной горки. Баба Настя сказала, что многие жители Воронича отмечают этот, почти церковный, Пушкинский праздник так же, как и мы.
Но отшумели праздники, и начался Петров пост. Я, конечно, питался в столовой турбазы, где никаких постов не признавали, а даже, наоборот, в совковом общепите рыбным днём преднамеренно считался четверг, который, по христианскому календарю, получался в середине между постными днями среды и пятницы. По церковным преданиям Иуда предал Христа в среду, а в пятницу Христос был распят.
Возвращался я с турбазы поздно, когда все в доме уже спали. Но баба Настя всегда оставляла мне ужин на подоконнике. Во время поста это обычно было что-то рыбное.
А на турбазу приехала новая смена туристов. Опять пошёл круговорот – Михайловское, Петровское, Тригорское, Святогорский монастырь и прочее. Приехал профессиональный затейник-аккордионист и по вечерам на турбазе устраивали танцы и всякие развлекушки. Но я ходил танцевать не на турбазу, а на площадку, где раньше стоял дворянский дом в Тригорском. Новый господский дом построили только через два года. А пока на утоптанной площадке местная деревенская молодёжь устраивала свои танцы «топотуху». Играл гармонист и два балалаечника. Мы ходили вчетвером. Дяди Ванины дети Вася, Гриша, Ольга и я. Ольга очень гордилась тем, что её сопровождают сразу три надёжных кавалера. Она бессовестно кокетничала с парнями, зная, что домой пойдёт под надёжной охраной. А я научился плясать «топотуху» и меня перестали считать чужим и городским. Хотя наша соседка Настёнка, как-то мне сказала: «Сам-то ты на закваске, а себе ищешь на дрожжах!» Это псковское выражение мне запомнилось, и я его часто повторяю.
Опять я стал собирать группу в водный поход, но уже не по Сороти, а по реке Великой в сторону Опочки. Учил ребят грести веслами, разводить костры и ставить палатки.
А тут подошёл и Петров день 12 июля. Конец поста и традиционное начало сенокоса. В ночь на Петров день деревенская молодёжь уходит в поле ждать «Игры солнца». Жгут костры, поют песни и ждут восхода. По древнему, ещё языческому поверью, в это утро солнце на восходе играет цветастой радугой.
Начало сенокоса всегда большой деревенский праздник. На покос выходят весело. В яркой праздничной одежде, всегда с песнями и шутками. По традиции, после утренней косьбы для разговения после поста, режут барана.
Я договорился с дядей Ваней и вывел на первый покос всю свою туристскую группу. Так как дядя Ваня был кузнец, то у него нашлось для туристов несколько запасных кос, деревянных грабель и запасных штырей, чтобы заменять поломанные зубья грабель. Взяли чурбан с бабкой и косной молоток для отбивки зазубренных городскими неумеками кос. Трудно было вытащить туристов перед рассветом из тёплых постелей на утреннюю росу. Без завтрака поехали на двух телегах на заливные луга к реке Сороти. На соседнем лугу косили цыгане. Им тоже на зиму нужно было сено для лошадей.
Дядя Ваня и его сыновья учили парней косить, а Ольга и баба Настя учили девушек собирать сено в валки. Я сидел у чурбана с бабкой и отбивал косным молотком зазубренные туристами косы. Рядом со мной в тенёчке стояло два больших жбана с крепким деревенским квасом и кружка. Жбаны были накрыты мокрой дерюжкой, чтобы квас не нагревался. Рядом был холодный родничок, водой из которого я поливал дерюжку на жбанах.
Ещё утром, пока все косы были целы, я зарезал барана и замариновал мясо для шашлыков. В юности я жил в Средней Азии и справился с бараном так, как когда-то меня этому научил старый Овез Абдрахман, бывший пловчи эмира Бухарского.
Когда солнце поднялось высоко, трава высохла, и стало жарко, то прекратили работу, искупались в Сороти и сели трапезничать в большой круг, поблизости от цыган. Кроме шашлыков было много всякой свежей зелени с огорода, малина со сливками, грибочки с молодой картошкой. Девушкам вместо самогона, приготовили сладкую медовуху. Мозоли прижигали первачом. Обгоревшие на солнце плечи протирали тоже первачом. Туристы были из Ленинграда и из Москвы. На настоящий деревенский сенокос они попали впервые в жизни.
После ужина на турбазе была назначена лекция о международном положении. Но одинокому лектору было скучно в почти пустом зале туркабинета перед двумя старушками.
Перед самым выходом в поход случилось неожиданное событие. Ко мне приехала участница из прошлого заезда художница Наташа. Приехала из Ленинграда на велосипеде за два дня. В первый день она добралась только до Череменецкой турбазы. В прошлом походе я рассказывал про то, как работал зимой в Череменецком монастыре, превращённом в турбазу и про то, как мы Сергеем Разумовским украли портрет Сталина. Вот Наташа и заявилась к Сергею Разумовскому с просьбой устроить её на ночлег, а он отвёл её в избу к Маше. Уж не знаю, как эти дамы перемывали мои косточки, но затылок у меня сильно чесался. Наташа сказала, что она приехала только для того, чтобы показать мне цыганский альбом, который она сделала из эскизов, наскоро сделанных в таборе. Ну и в поход по реке Великой ей тоже очень захотелось. Я, конечно, не мог ни в чём отказать Наташе после таких её велосипедных подвигов и художества.
В прошлом походе мы с Наташей шли на одной лодке. Кроме нас в лодке сидели гитарист Дима с женой и пожилая дама Наталья Ивановна наш завхоз. А этой пожилой даме было тридцать три года. И на маршруте, и на дежурстве команда нашей лодки была дружной работящей и спокойной. Наташа была высокая, чуть полноватая девушка с большущими тёмными глазами и с косой. Всегда, чему-то загадочно улыбалась с ямочками на щеках. Была Наташа, конечно, красивая, ну не то, чтобы совсем уж глаз не отвести, но взгляды притягивала. На лодке мы болтали всякую всячину, пели под гитару, читали стихи, но никаких личных лирических разговоров у нас с Наташей не было. Её приезд был для меня полной неожиданностью, и я даже растерялся. Пришлось знакомить Наташу с группой и представлять её, как мою невесту. Деньги за питание в походе она заплатила, а лишний спальный мешок и штормовку я получил без проблем.
На первой же ночёвке Наташа, как всегда спокойно, с улыбкой и без лишних разговоров, поставила «нашу» палатку, разобрала рюкзаки, навела уют и порядок. Всё было так, как будто мы уже давно привыкли жить вдвоём в одной палатке. Как сказал в одном из стихов Сергей Есенин: «Вот оно – тихое счастье».
А поход по реке Великой был скучноват. Сперва гребли против сильного течения. Прятались за мысы, отдыхали и опять гребли и гребли. На берегах леса почти нет. Деревни далеко от воды. Места давно обжитые и выжатые земледелием, покосами, выпасами и вырубками. Трудно находить красивые места для лагеря с лесной тенью родничком и дровами. Нет ни грибов, ни ягод. По Сороти берега были живописнее и богаче. По реке до самой Опочки мы так и не дошли. С последней ночёвки около моста сходили в этот древний город пешком. За один день двадцать километров туда и, столько же обратно. Да ещё и по Опочке погуляли. Город очень древний. Основан в 1414 году, как Псковская крепость для защиты с юга. И действительно, в первые века своего существования, Опочка выдержала несколько вражеских осад литовцев, немцев и ливонцев. Потом Опочка стала заштатным уездным городом с населением чуть больше 15-ти тысяч человек. Шесть церквей и тюрьма. Церкви уничтожены при советской власти. Из старинных зданий, как и в Новоржеве, осталась только тюрьма. После революции в Опочке, как и в Новоржеве, тюрьма тоже оказалась очень нужной.
На обратном пути не подготовленные к пешеходству интеллигенты еле брели. Несколько человек натёрли мозоли до волдырей. На следующий день отдыхали, и я провёл занятие на тему, как обуваться и как ходить, чтобы не натирать мозоли. Так как у большинства болели ноги в мозолях, то все слушали со вниманием. До пешего похода меня бы не слушали. Так же поступаю и с мозолями от вёсел – сперва помалкиваю и даю возможность натереть мозоли, а уже потом, рассказываю, как этого избежать.
Вниз по течению реки Великой легко катились по середине русла. Сцепляли лодки, вели общий трёп или пели. Вернулись на Сороть раньше времени. При впадении Сороти в реку Великую стоял знакомый цыганский табор. Два дня простояли рядом. Загорали, купались, а по вечерам пели. Наташа набросала ещё целый альбом эскизов. Боро Богдан сказал, что у Наташи, наверное, были среди предков цыгане. Я уж не знаю, что он разглядел в её внешности или характере, а поэтому спросил, почему он так думает ?
– У неё глаза такие, какие были у моей матери, – сказал боро Богдан.
– Ты угадал, – Наташа мне говорила, что у неё бабушка была цыганкой.
На турбазе группа жила после похода ещё четыре дня. Сходили на экскурсию в Тригорский парк и я уговорил своих туристов пропустить ужин, чтобы сходить на деревенскую «топотуху». Хозяйская дочка Оля учила Наташу, как правильно надо эту топотуху танцевать, но деревенские парни перебили эти занятия и затанцевали Наташу так, что она захромала на обе ноги. Пришлось пораньше уходить домой. Топотуху не пляшут на каблуках.
На следующий день на турбазу приехал на красном «москвиче» очень учёный литературовед и договорился с директором, что вечером он прочтёт в туркабинете лекцию о творчестве Сергея Есенина. Сергей Сергеич сказал, что лекция о творчестве это хорошо, но и стихи Есенина почитать обязательно нужно. Учёный литературовед как-то скис и наш директор понял, что память на стихи и дикция у него «не очень». Разговор был в обеденное время и меня быстро нашли в столовой. Сергей Сергеич знал, что я почти все стихи Есенина читаю наизусть без книжки. Директор в своей школе преподавал литературу и мог правильно оценить качество моего чтения. Согласовали с лектором, какие стихи я буду читать и в какой последовательности. Вместе написали шпаргалку. После лекции концерт прошёл «на ура» под длительные аплодисменты. Ведь Есенин долго был в запрете. Его стихи переписывали от руки. Но уже было начало хрущёвской «оттепели», вышли из печати первые книги есенинских стихов, но их сразу раскупили книжные спекулянты. Так, что тема концерта была самая та, что нужно. После вечера этот учёный литературовед отдал мне половину заработанных денег, то есть двадцать пять рублей. Для меня это была большая сумма – четверть месячной зарплаты. А на концерте в первом ряду сидели мои безбилетницы Ольга с Наташей.
Пока есенинская тема была «горячей», кандидат филологических наук Зиновий Моисеевич делал на этом хорошие деньги, выступая по домам отдыха, санаториям и сельским клубам. Если была возможность, он звонил мне по телефону, я подъезжал к нему на автобусе, и мы, вместе с Зиновием Моисеевичем делали концерт из двух отделений. Обратно в Воронич он подвозил меня на своем «москвичёнке»
Вскоре после похода, Наташе надо было уезжать обратно в Ленинград. Она заканчивала ЛЭТИ, и ей надо было защищать диплом. Я разобрал и аккуратно упаковал её велосипед. Проводил на автобусе до поезда. Прощалась Наташа одновременно и с улыбкой, и со слезами. А я уже был весь в заботах о Пушкине и Есенине, о новой группе и о цыганах.
Короток летний туристский сезон на Пушкиногорской турбазе. Школу надо было освобождать и готовить к учебному году. В последнюю смену Сергей Сергеич был уже больше директором школы, а не турбазы. Дядя Ваня, в знак дружбы решил подарить мне самогонный аппарат с хорошим змеевиком. У него их было два. Я благодарил и отказывался, а дядя Ваня уговаривал: «Вот возьми. Упакуем так, что будет незаметно. Змеевик хороший. Поставишь у себя в сараюшке, и будет чем друзей угостить». Он никак не мог понять, что у меня в хозяйстве, в писательском доме напротив храма Спаса на Крови, не может быть сараюшки для самогонного аппарата на дровах. Что же я своих соседей Михаила Зощенко, Евгения Шварца или Веру Кетлинскую буду самогоном угощать?
Я со всеми попрощался и получил от директора турбазы, и от Гейченко характеристики для Совета по Туризму о моей добросовестной работе и моём уважении к Пушкину. Оба директора были заняты и попросили написать характеристики своих секретарш, а они написали их общими штампованными фразами в стиле отдела кадров советского времени. А мне, именно это и было нужно. Ведь меня посылали в Пушкинский заповедник в ссылку и на исправление. А я-то боялся, как бы мне не вписали «как лыко в строку» несколько самовольных отлучек от Пушкина к Есенину или про дружбу с цыганами. Пронесло! В советское время хорошая характеристика с последнего места работы была очень важным документом.
Тяжёлые книги, купленные в Новоржеве, я уже давно отослал домой бандеролью, а самогонный аппарат взять отказался, поэтому рюкзак был не очень тяжёлым. Баба Настя напекла мне подорожничков и, ещё горячими, завернула в цветастое полотенце и засунула под верхний клапан рюкзака. Как будто мне предстоял долгий предолгий путь.
И вот, иду это я по дороге из Воронича в Пушгоры, а сзади догоняет меня цыганская кибитка боро Богдана. Поздоровались. Мой рюкзак втащили в кибитку. А я сел рядом с боро и рассказал, что туристский сезон кончился. Меня уволили и надо возвращаться в Ленинград.
– Зачем тебе в Ленинград? У тебя там, что семья или работа? – Спросил боро Богдан.
– Да нет. Никто меня там не ждёт. Мне даже и жить негде. Я свою комнату сдал двум аспиранткам химичкам. Выгонять как-то неприлично.
Будьте благословенны! Лукреция Альба
|
| |
| |
| Lucrecija | Дата: Среда, 16.10.2013, 23:51 | Сообщение # 143 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 824
Статус: Offline
| – Ну, вот и хорошо. Поедем с нами в Велье. Старинное большое село, почти город. Руины древней крепости, церковь. Нахлебником не будешь – мы тебе дело придумаем. Соглашайся!
Я уже бывал в Велье, но мне было интересно пожить несколько дней в настоящем таборе. Сразу соглашаться тоже было неприлично, поэтому я сперва полез в кибитку, достал из под клапана рюкзака полотенце с подорожниками от бабы Насти и развернул его перед цыганятами. Взял два пирожка и вернулся с ними к боро Богдану. Он съел пирожок и похвалил стряпню бабы Насти, а я сказал, что поеду с табором в Велье.
– А, почему ты один едешь? Где табор?
– Табор близко. Стоит на излучине Великой. А я ездил к Гейченко. Выпросил у него отзыв о том, что наш табор участвовал в концерте на день рождения Пушкина. Прошёл слух, что готовится какоё-то суровый закон против цыган, ну и мы собираем всякие бумажки о том, что цыгане не такой уж плохой народ.
Я, конечно, был очень далёк от романипэ то есть от человека причастного к настоящей цыганской культуре. Я был гаджо, то есть «не цыган». Но цыгане говорят, что «цыганский костёр всем светит». Особенно, если человек уважительно относится к цыганским обычаям и культуре. Такому гаджо могут сказать: «ты совсем, как цыган» и это очень почётно. Важно и покровительство пожилого человека из знатной цыганской семьи. Сам боро Богдан был из очень известного в России рода цыган Бузылёвых.
Вот так, я и поехал с табором в Велье, но из Велья поехал не домой, а кочевал с табором по цыганским дорогам ещё два с половиной месяца до рокового дня 5-го октября 1956 года, когда вышло постановление Верховного Совета СССР «О прекращении кочевого образа жизни цыган». Боро Богдан поехал на какой-то неофициальный цыганский сбор протестовать против произвола власти. Цыган пытались насильно привязать к земле и загнать в колхозы. Кажется тогда им, официально, удалось только сохранить право иметь в личном хозяйстве лошадей. Но, вот так сразу, загнать вольных цыган выращивать в колхозах кукурузу Никите Хрущеву не удалось.
А я вспомнил про Наташу и поехал в Ленинград «выяснять отношения». Но, по записям в Трудовой книжке я нигде не работал уже два с половиной месяца. По закону, для того, чтобы официально признать меня тунеядцем, осудить и отправить на исправительные работы в места действительно «не столь отдалённые», надо было не работать три месяца. За оставшиеся две недели я, всё-таки, успел вскочить в последний вагон поезда, возвращавшего меня к нормальной жизни, и устроился работать в горячий цех Листопрокатного завода катать на прокатном стане кровельное железо. Что называется «Засунул голову в пекло», чтобы не схватили за хвост.
Ну, а рассказ о том, как и, чем, я жил в цыганском таборе осенью 1956 года – это уже совсем другая история.
http://www.proza.ru/2013/03/06/254
Будьте благословенны! Лукреция Альба
|
| |
| |
| Lucrecija | Дата: Четверг, 17.10.2013, 23:51 | Сообщение # 144 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 824
Статус: Offline
| МАРИНА ЦВЕТАЕВА
***
И оттого что оком — жёлт,
Ты мне орёл — цыган — и волк.
Цыган в мешке меня унёс,
Орёл на вышний на утёс
Восхи́тил от страды мучной.
— А волк у ног лежит ручной.
<Июнь — июль 1920>
Будьте благословенны! Лукреция Альба
|
| |
| |
| Lucrecija | Дата: Пятница, 01.11.2013, 17:47 | Сообщение # 145 |
|
Группа: Администраторы
Сообщений: 824
Статус: Offline
| Василий Белов
ЦЫГАНКА
В конторе и тесно и жарко,
Гудело собранье вокруг.
Разлётные брови цыганки
Меня ошарашили вдруг.
Дивлюсь: на колхозном собранье
Замкнулись скитаний века.
Уверенно, с милым стараньем
В перстнях голосует рука.
И вспомнились мне ненароком
Цыганки военной поры.
Весёлые, злые, босые,
В глазах ни тоски, ни мольбы,
Ходили они по России
Вещуньями бабьей судьбы.
А всё достоянье цыганки —
Опора и в холод, и в зной —
Хранилось в переднике ярком,
Соседствуя с данью ржаной.
Была она в глянцевых бликах,
Колода атласная карт,
Сопутница скорби великой,
Свидетель надежд и утрат.
И шла без боязни цыганка
К любому крыльцу прямиком,
Сердца матерям и солдаткам
Чаруя своим говорком.
Куда б ни прийти ей, когда бы
В дому ни ступить на порог,
Как будто по сговору бабы
Сметану несли и творог.
Не долго под красной оборкой
Таились от жертвы своей
Дорога с крестовой шестёркой,
Могила с девяткой виней.
Письмо из казённой палаты,
Удар королю от туза.
С надеждой глядели на карты
Тоскливые бабьи глаза.
Иль жив, или ранен нешибко,
Иль в землю сырую зарыт?
Одни выходили с улыбкой,
Другие ревели навзрыд.
И плыли цветастые шали
По тихим лесным деревням,
Убитых порой воскрешая,
Живых иногда хороня.
...В конторе и тесно, и жарко.
Девчата поют у крыльца.
Цыганка, послушай, цыганка,
Сгадай мне разок на отца!
Ничем не заменишь потерю,
Ничем не утешишь её.
В гаданье твоё не поверю,
А в сердце поверю твоё.
Оно ведь такое же в горе,
Как бабьи другие сердца...
Гудело собранье в конторе,
И кто-то плясал у крыльца.
1961
Будьте благословенны! Лукреция Альба
|
| |
| |
 | | Copyright MyCorp © 2024 |  | |  |
|
