из книги «3500 кинорецензий» 9.0/10
Драматическая фантазия-притча

Как и получивший «Золотую пальмовую ветвь» в Канне фильм «Отец в командировке», картина «Дом для повешения» (оригинальное название всё-таки точнее международного, ассоциативно напоминая пословицу «в доме повешенного не говорят о верёвке») была создана молодым балканским гением Эмиром Кустурицей по сценарию 50-летнего Гордана Михича, который старше его на 16 лет. Она тоже удостоилась премии в Канне — на этот раз за режиссуру. И Кустурица ещё раз доказал, что он — подлинный мастер кинематографического письма, воздействующий своими красочными визуальными фантазиями и снами наяву, настоящий лирик, который сохраняет в себе восхищение человеческими чувствами и красотой мира вне зависимости, более того — вопреки драматической, жестокой, подчас ужасающе абсурдной действительности.
Внешний сюжет «Дома для повешения» как бы размыт, проглядывает сквозь туман, через прихотливые видения, экстравагантные аттракционы, но, в принципе, не сложен. Подросток Перхан (в его роли — уже снимавшийся в «Отце в командировке» юный Давор Дуймович, который, увы, позднее покончит с собой) живёт вместе с сестрой Дацей после смерти матери у своей бабушки — немножко колдуньи, немножко волшебницы. Он хочет отвезти больную девочку в больницу в Любляну, и в этом вызывается помочь Ахмед, авантюрист и проходимец, который вернулся из Италии разбогатевшим. Оказавшись в его бродячей труппе, Перхан узнаёт о том, что Ахмед занят эксплуатацией вывезенных из Югославии детей на воровстве и попрошайничестве, а также склонен к сутенёрству и сводничеству. Перхан тоже сколачивает состояние, а вернувшись в деревню, женится на возлюбленной Азре, которая вскоре умирает при родах. Желая отомстить подлому Ахмеду, так и не поместившему Дацу в больницу, Перхан гибнет сам от рук новой жены Ахмеда.

Эмир Кустурица превращает эту историю не просто в народную, «цыганскую драму», а в своего рода мифологическое сказание, метафизическую притчу, балансируя на грани между вымыслом и реальностью, мечтой и действительностью, бытовым и ирреальным миром, жизнью и смертью, проявляя себя как поэт и философ, воспаряющий от грязи и пороков к грёзам о некоем горнем крае. Критики вовсе не случайно вспомнили югославскую кинематографическую традицию (очевиднее родство с фильмом «Скупщики перьев» / «Я видел даже счастливых цыган» Александра Петровича, опосредованнее влияние лент Душана Макавеева, у которого, кстати, снимался Бора Тодорович, сыгравший роль Ахмеда), а также стиль «фантастического реализма» Габриэля Гарсии Маркеса. Сам режиссёр упоминал о несомненном влиянии искусства Андрея Тарковского, хотя после первых собственных работ заслужил право на «кино Кустурицы», которое включает в себя трагикомичность видения, высокую поэзию и изобразительную мощь.

Он немножко лукавил в интервью, заявляя о незначимости цыганского происхождения героев «Дома для повешения». Без своеобычности цыганского менталитета, карнавально-таборного восприятия жизни, иррационального вожделения свободы, которая порой превращается в свою противоположность, вещая байка Эмира Кустурицы прозвучала бы явно иначе — не так празднично-трагично и бесхитростно-пророчески. Ведь в гадании цыганки вульгарное и нахальное — лишь невольное прикрытие, маска для неизбежного и неотвратимого предсказания судьбы. То, что кажется смешным и глупо придуманным, затем неожиданно сбывается с более печальными последствиями. Снимая в течение 1987—88 годов свою картину, Кустурица по-цыгански сумел предугадать подлинно трагический исход для родной страны, в которой «дружная семья югославских народов» оказалась подобна племени бродячих цыган, пытающихся нелегально перебраться через итальянскую границу, чтобы промышлять на пропитание перед роскошным, величественно прекрасным миланским собором. А отчий край вдруг стал всеобщим «домом для повешения».

К чести постановщика, его фильмы не кажутся ни политически и социально ангажированными, ни заумно занудными, ни лжемессианскими. Художник творит раскованно, словно импровизационно, облекая сложные и тревожащие проблемы жизни и Бытия, истории и Вечности в волшебный стиль свободного поэтического сказа, наполненный многоцветьем такого разного, всё время меняющегося мира, пряным, подчас пикантным юмором, жестоким, именно цыганским мелодраматизмом любви и смерти в судьбах героев. Эмир Кустурица обладает даром ненавязчивого, но затейливого сопряжения «низкого» и «высокого», причудливого смешения жанров и манер, создания своеобразного «сновиденческого реализма», в котором вечные истины предстают в форме мгновенных прозрений, ярких, впечатляющих образов, народно-площадных фантазий.

Его возвышенные пророчества напоминают откровения странствующего поэта, кочующего цыгана или побирающегося бродяги — нищего, юродивого, блаженного. Сочная и густая вязь быта, грубый, неприкрашенный натурализм «дна жизни» (иначе — «подполья», если использовать название другой работы режиссёра, вновь отмеченной главным призом в Канне), безысходность и мрак существования отверженных — как бы необходимое условие для перехода в иное качество. «Орфей поднимается из ада» — так, наверное, можно определить смысл художественных усилий Кустурицы. Даже погибающие герои на самом деле возвращаются из царства мёртвых, уносятся в предсмертных снах в немыслимые дали, где найдут отдохновение и примирение, наконец-то обретут потерянную душу, которая, по сути, бессмертна.

1989